Тотем и табу краткое содержание. Эссе по работе зигмунда фрейда "тотем и табу". а) Обращение с врагами

“ТОТЕМ И ТАБУ”

“ТОТЕМ И ТАБУ” (Totem und Tabu) - одна из основных работ 3. Фрейда, посвященная прояснению позиций психоанализа в области социальных наук. Книга имеет подзаголовок “О соответствиях в душевной жизни дикарей и невротиков” (в русском переводе менее точно: “Психология первобытной культуры и религии”). Четыре эссе, составившие эту книгу, были первоначально опубликованы в издаваемом Фрейдом журнале “Imago” в 1912-13: Teil l, 1912, Bd. I (l), . 17-33, Teь Π, 1912, Bd. l (3), S. 213-227, Bd. l (4), S. 301-333, Teü Ш, 1913, Bd. 2 (l), . 1-21, Teü IV, 1913, Bd. 2 (4), S. 357408. Втомже 1913 они вышли под одной обложкой (Freud S. Totem und Tabu. Lpz.-W.).

Фрейд указывает на совпадение фантазий душевнобольных с космогониями древних народов, что побуждает его распространить идею параллелизма онтогенетического и филогенетического развития, признанную в биологии, также и на душевной жизни. Душевнобольной и невротик в таком случае сближаются с первобытным человеком, что, в свою очередь, открывает свести то, что у них имеется общего, к типу инфантильной душевной жизни. В частности, Фрейд проводит параллель между неврозами навязчивых состояний и феноменом . Невроз навязчивости можно было бы называть “болезнью табу”. Главное навязчивых запретов у нервнобольных с табу состоит в том, что запреты и в том, и в другом случае не мотивированы и происхождение их загадочно. В случае невроза, как и при табу, главным и основным запрещением является прикосновение (часто именуется боязнью прикосновения). Навязчивым запретам свойственна подвижность; как и табу, они способны переходить с одного объекта на . Но если происхождение табу - загадка, по Фрейду, то механизм невроза открыт психоанализом. Типичная “история болезни” такова: вначале, в раннем детстве, проявляется сильное наслаждения от прикосновения, которого вполне специфична. Этому наслаждению противопоставляется извне запрет на совершение именно этого прикосновения. Запрещение оказывается сильнее, чем , которое стремится выразиться в прикосновении, но вследствие примитивной психической конституции ребенка запрету не удается целиком уничтожить влечение. Следствием запрета стало лишь то, что влечение ( от прикоснове

ния) подверглось вытеснению и перешло в . Сохранились и запрет, и влечение; влечение, потому что было вытеснено, а не уничтожено, и запрет, потому что, если бы его не стало, влечение перешло бы в и осуществилось.

Возникает психологическая констелляция, которую Фрейд называет “амбивалентным отношением” индивида к какому-либо предмету или действию. Человек постоянно желает прикоснуться, повторить это , но при этом постоянно страшится его. Противоположность этих тенденций невозможно примирить - ведь они локализованы в душевной жизни так, что не входят друг с другом в прямой контакт. Запрет осознается. Стремление к наслаждению бессознательно. По образцу навязчивых запретов Фрейд конструирует историю табу. Табу представляет собой очень древние запреты, когда-то извне наложенные на примитивных людей, т. е. насильственно навязанные этому поколению предыдущим. Это запреты на поступки, к которым имелась большая . Они сохранялись от поколения к поколению лишь вследствие , благодаря родительскому и общественному авторитету, но, возможно, у последующих поколений они уже стали частью унаследованной психической организации, чем-то вроде врожденных идей. Но из того факта, что табу удержалось, следует, что первоначальное наслаждение от совершения запрещенного действия по-прежнему существует у народов, придерживающихся табу. “У них имеется амбивалентная направленность по отношению к запретам табу; в бессознательном им больше всего хочется нарушить их, но в то же они боятся этого; они потому именно боятся, что желают этого, и у них сильнее, чем наслаждение. Желание же у каждого представителя такого народа бессознательно, как у невротика” (Фрейд 3. “Я” и “Оно”. Труды разных лет, т. 1. Тбилиси, 1991, с. 226). Однако существует и принципиальное отличие - невроз как индивидуальное психическое отличается от табу как продукта культуры. При неврозе идет о запрете сексуального прикосновения, тогда как при табу запретное прикосновение имеет не только сексуальный , но и более общий смысл нападения, овладения, подчеркивания значимости собственной личности, т. е. антиобщественного действия в самом широком смысле слова. Поэтому запрета - мотив. Неврозы происходят из запрета сексуальных влечений, тогда как “соответствующие образования культуры зиждутся на социальных влечениях, т. е. таких, которые произошли от слияния эротических и эгоистических компонентов” (там же, с. 267). На этой основе Фрейд формулирует принципиальные положения психоанализа о роли либидонозных влечений в формировании основных культурных и социальных институтов человечества. Он ставит о связи табу инцеста (и возникающей в связи с этим экзогамии) и запрета на убийство тотемного животного с социальной организацией тотемного клана.

Абсолютный запрет на убийство тотема нарушается лишь в одном-единственном случае: в случае принесения тотема в жертву на общем празднике клана, когда тотема убивают и оплакивают (т. н. тотемная трапеза). Необычное сочетание табу на убийство и тотемной трапезы ведет Фрейда к гипотезе, которая, как он полагает, “может показаться фантастической”. По Дарвину, изначальное состояние человеческого общества - первичная орда. В орде тотемизма еще нет, как нет ни религии, ни социальной организации. Там есть вожак, жестокий ревнивый отец, владеющий всеми самками и изгоняющий подрастающих сыновей. Тотемизм здесь возникает следующим образом. “В один прекрасный день изгнанные братья соединились, убили и съели отца и положили т. о. конец отцовской орде... Жестокий отец был, несомненно, образцом, которому завидовал и которого боялся каждый из братьев. В акте поедания они осуществляют отождествление с ним, каждый из них усвоил себе часть его силы. Тотемистическая трапеза, может быть, первое празднество человечества, была повторением и воспоминанием этого преступного деяния, от которого многое взяло свое начало: социальные организации, нравственные ограничения и религия ” (с. 331).

Результатом убийства отца стало появление нравственности. Собственно, оба табу тотемизма и есть начало нравственности. Одно из них - запрет убийства тотема - покоится на эмоциональных мотивах. Отцовский амбивалентен. С одной стороны, отец - ненависти, ибо он - препятствие на пути удовлетворения стремлений к власти и сексуальных влечений. В то же время он - предмет любви и восхищения. Запрещение убивать животное-тотем - это сожаления и раскаяния детей.

Другое табу - запрет инцеста - имеет более практические основания. Братья заключили союз для того, чтобы одолеть отца, но по отношению к женщинам они оставались соперниками друг друга. Если бы каждый, как отец, стремился овладеть всеми женщинами, возникший союз немедленно бы распался. “Братьям, если они хотели жить вместе, не оставалось ничего другого, как, быть может, преодолеть сильные непорядки, установить инцестуозный запрет, благодаря которому все они одновременно отказались от желанных женщин, ради которых они прежде всего и устранили отца. Они спасли т. о. организацию...” (там же, с.ЗЗЗ).

Так возникли зачатки нравственности и социальной организации. Одновременно табу, защищающее тотемного животного, представляется первой попыткой создания религии. Если действительно отца, то в обращении с этим животным заложено большее, чем просто сожаление и . Это - стремление загладить вину и осуществить своего рода примирение с отцом. Тотемистическая - это, по Фрейду, “договор с отцом”. Последний дает все, что может ребенок ожидать от отца: заботу, защиту, покровительство, а сыновья обещают взамен хранить его жизнь, т. е. не повторять того деяния, что в реальности свело в могилу настоящего отца. “При этом создались черты, определявшие впоследствии религии. Тотемистическая произошла из сознания вины сыновей, как попытка успокоить это чувство и умилостивить оскорбленного отца поздним послушанием. Все последующие религии были попытками разрешить ту же проблему, - различными - в зависимости от культурного состояния, в котором они предпринимались, и от путей, которыми шли, но все они преследовали одну и ту же цель - реакцию на великое , с которого началась и которое до сих пор не дает покоя человечеству” (с.334).

Эти идеи были достаточно хорошо обоснованы на уровне биологических, антропологических и исторических знаний того времени ( и онтогенетический параллелизм Э. Геккеля, первобытной орды Ч. Дарвина, “психология народов” В. Вундта, антропологические студии Л. Моргана, Дж. Фрейзера, У. Робертсона-Смита и др.). Фрейд отмечал, что его гипотеза не дает полного и исчерпывающего объяснения религии, морали, социальной организа

ции, неоднократно говорил о необходимости соблюдать осторожность в проведении параллелей в душевной организации “дикарей” и невротиков. В то же время он выражал осторожную уверенность в том, что описанное в книге событие убийства отца не и не продукт невротического воображения, а реальное событие.

Полностью весь глубокий смысл фрейдовской концепции табу раскрывается в заключительном, четвертом очерке книги. Третья же часть (“Анимизм, и всемогущество мысли”) представляет собой достаточно беглую попытку в духе заявленного в начале книги подхода (параллель филогенетического и онтогенетического развития в истолковании душевной жизни) провести аналогию между основными этапами духовного развития человечества и этапами развития индивидуальной душевной жизни, т. е., по Фрейду, либидонозного развития. Этапы духовного развития человечества - это соответствует в таком случае нарциссизму, религиозная фаза - ступени любви к объекту, характеризуемой привязанностью к родителям, а научная фаза составляет параллель тому состоянию зрелости индивида, когда он отказывается от принципа наслаждения и ищет свой во внешнем мире, приспособляясь к реальности” (там же, с. 282).

“Тотем и табу” не только одна из самых знаменитых и революционных работ Фрейда, но и его самая любимая работа, которую он высоко ценил на протяжении всей своей жизни, постоянно к ней возвращался и цитировал. По мнению Томаса Манна, “с чисто художественной точки зрения [“Тотем и табу”], несомненно, самая совершенная из работ Фрейда, по своему построению и литературной форме принадлежащая к высшим достижениям немецкой эссеистики” (Цит. по: FreudS. Studienausgabe, Bd. К, Fischer. Fr./M., 1974, S. 290). Л. Г. Ионин

Новая философская энциклопедия: В 4 тт. М.: Мысль . Под редакцией В. С. Стёпина . 2001 .

Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке ModernLib.Ru

Эта же книга в других форматах: http://modernlib.ru/books/freyd_zigmund/totem_i_tabu_psihologiya_pervobitnoy_kulturi_i_religii/

Приятного чтения!

Зигмунд Фрейд

Классика (мяг)

"Тотем и табу" - одна из ключевых работ Зигмунда Фрейда, представляющая собой масштабное и оригинальное, балансирующее на грани психоанализа, культурологии и антропологии исследование особенностей психосексуального восприятия первобытного человека, - исследование, до сих пор считающееся абсолютной классикой психоанализа...

Зигмунд Фрейд

Тотем и табу. Психология первобытной культуры и религии

ВВЕДЕНИЕ

Нижеследующие четыре статьи, появившиеся в издаваемом мною журнале «Imago», первого и второго года издания, под тем же заглавием, что и предлагаемая книга, представляют собой первую попытку с моей стороны применить точку зрения и результаты психоанализа к невыясненным проблемам психологии народов. По методу исследования эти статьи являются противоположностью, с одной стороны, – большому труду W. Wundt"a, пользующегося для той же цели положениями и методами не аналитической психологии, с другой стороны – работам цюрихской школы, пытающейся, наоборот, проблемы индивидуальной психологии разрешить при помощи материала из области психологии народов. Охотно признаю, что ближайшим поводом к моей собственной работе послужили эти оба источника.

Я хорошо знаю недостатки моей работы. Я не хочу касаться пробелов, которые зависят от того, что это первые мои исследования в этой области. Однако иные из них требуют пояснений. Я соединил здесь четыре статьи, рассчитанные на внимание широкого круга образованных людей, их, собственно говоря, могут понять и оценить только те немногие, кому не чужд психоанализ во всем его своеобразии. Задача этих статей – послужить посредником между этнологами, лингвистами, фольклористами и т. д., с одной стороны, и психоаналитиками – с другой; и все же они не могут дать ни тем, ни другим того, чего им не хватает: первым – достаточного ознакомления с новой психологической техникой, последним – возможности в полной мере овладеть требующим обработки материалом. Им придется поэтому довольствоваться тем, чтобы здесь и там привлечь внимание и пробудить надежды на то, что если обе стороны будут встречаться чаще, то это окажется не бесполезным для научного исследования.

Обе главные темы, давшие наименование этой книге, тотем и табу, получают в ней не одинаковую разработку. Анализ табу отличается безусловно большей достоверностью, и разрешение этой проблемы более исчерпывающе. Исследования тотемизма ограничиваются заявлением: вот то, что в настоящее время психоаналитическое изучение может дать для объяснения проблемы тотема. Это различие связано с тем, что табу, собственно говоря, еще существует у нас; хотя отрицательно понимаемое и перенесенное на другие содержания, по психологической природе своей оно является не чем иным, как «категорическим императивом» Канта, действующим навязчиво и отрицающим всякую сознательную мотивировку. Тотемизм напротив – чуждый нашему современному чувствованию религиозно-социальный институт, в действительности давно оставленный и замененный новыми формами, оставивший только незначительные следы в религии, нравах и обычаях жизни современных народов и претерпевший, вероятно, большие изменения даже у тех народов, которые и теперь придерживаются его. Социальные и технические успехи в истории человечества гораздо меньше повредили табу, чем тотему. В этой книге сделана смелая попытка разгадать первоначальный смысл тотемизма по его инфантильным следам, из намеков, в каких он снова проявляется в процессе развития наших детей. Тесная связь между тотемом и табу указывает дальнейшие пути, ведущие к защищаемой здесь гипотезе, и если эта гипотеза, в конце концов, оказалась достаточно невероятной, то этот характер ее не дает основания для возражения против возможности того, что эта гипотеза все же в большей или меньшей степени приблизилась к трудно реконструируемой действительности.

Рим. Сентябрь 1913.

Психоаналитическое исследование с самого начала указывало на аналогии и сходства результатов его работ в области душевной жизни отдельного индивида с результатами исследования психологии народов. Вполне понятно, что сначала это происходило робко и неуверенно в скромном объеме и не шло дальше области сказок и мифов. Целью распространения указанных методов на эту область было только желание вселить больше доверия к невероятным самим по себе результатам исследования указанием на такое неожиданное сходство.

За протекшие с тех пор полтора десятка лет психоанализ приобрел, однако, доверие к своей работе; довольно значительная группа исследователей, идя по указаниям одного, пришла к удовлетворительному сходству в своих взглядах, и теперь, как кажется, наступил благоприятный момент приступить к границе индивидуальной психологии и поставить работе новую цель. В душевной жизни народов должны быть открыты не только подобные же процессы и связи, какие были выявлены при помощи психоанализа у индивида, но должна быть также сделана смелая попытка осветить при помощи сложившихся в психоанализе взглядов то, что осталось темным или сомнительным в психологии народов. Молодая психоаналитическая наука желает как бы вернуть то, что позаимствовала в самом начале своего развития у других областей знания, и надеется вернуть больше, чем в свое время получила.

Однако трудность предприятия заключается в качественном подборе лиц, взявших на себя эту новую задачу. Не к чему было бы ждать, пока исследователи мифов и психологии религий, этнологи, лингвисты и т. д. начнут применять психоаналитический метод мышления к материалу своего исследования. Первые шаги во всех этих направлениях должны быть безусловно предприняты теми, которые до настоящего времени, как психиатры и исследователи сновидений, овладели психоаналитической техникой и ее результатами. Но они пока не являются специалистами в других областях знания и, если приобрели с трудом кое-какие сведения, то все же остаются дилетантами или в лучшем случае автодидактами. Они не смогут избежать в трудах своих слабостей и ошибок, которые легко будут открыты и, может быть, вызовут насмешку со стороны цехового исследователя-специалиста, в обладании которого имеется весь материал и умение распоряжаться им. Пусть же он примет во внимание, что наши работы имеют только одну цель: побудить его сделать то же самое лучше, применив к хорошо знакомому ему материалу инструмент, который мы можем ему дать в руки.

Касаясь предлагаемой небольшой работы, я должен указать еще на одно извиняющее обстоятельство, а именно, что она является первым шагом автора на чуждой ему до того почве. К этому присоединяется еще то, что по различным внешним мотивам она преждевременно появляется на свет и публикуется по истечении гораздо более короткого периода, чем другие сообщения, гораздо раньше, чем автор был в состоянии разработать богатую литературу предмета. Если я тем не менее не отложил публикования, то к этому побуждало меня соображение, что первые работы и без того грешат большей частью тем, что хотят охватить слишком много и стремятся дать такое полное разрешение задачи, какое, как показывают позднейшие исследования, никогда невозможно с самого начала. Нет поэтому ничего плохого в том, если сознательно и с намерением ограничиваешься небольшим опытом. Кроме того, автор находится в положении мальчика, который нашел в лесу гнездо хороших грибов и прекрасных ягод и созывает своих спутников раньше, чем сам сорвал все, потому что видит, что сам не в состоянии справиться с обилием найденного.

У всякого принимавшего участие в развитии психоаналитического исследования, остался достопамятым момент, когда С. G. Jung на частном научном съезде сообщил через одного из своих учеников, что фантазии некоторых душевнобольных (Dementia praecax) удивительным образом совпадают с мифологическими космогониями древних народов, о которых необразованные больные не могли иметь никакого научного представления. Это указало не только на новый источник самых странных психических продуктов болезни, но и подчеркнуло самым решительным образом значение параллелизма онтогенетического и филогенетического развития и в душевной жизни. Душевно больной и невротик сближаются таким образом с первобытным человеком, с человеком отдаленного доисторического времени, и, если психоанализ исходит из верных предположений, то должна открыться возможность свести то, что имеется у них общего, к типу инфантильной душевной жизни.

БОЯЗНЬ ИНЦЕСТА

Доисторического человека во всех стадиях развития, проделанных им, мы знаем по предметам и утвари, оставшимся после него, по сохранившимся сведениям об его искусстве, религии и мировоззрении, до шедшим до нас непосредственно или традиционным путем в сказаниях, мифах и сказках, и по сохранившимся остаткам образа его мыслей в наших собственных обычаях и нравах. Кроме того, в известном смысле он является нашим современником. Еще живут люди, о которых мы думаем, что они очень близки первобытным народам, гораздо ближе нас, и в которых мы поэтому видим прямых потомков и представителей древних людей. Таково наше мнение о диких и полудиких народах, душевная жизнь которых приобретает особый интерес, если мы в ней можем обнаружить хорошо сохранившуюся предварительную степень нашего собственного развития. Если это предположение верно, то сравнение должно открыть большое сходство в «психологии первобытных народов», как ее показывает нам этнография, с психологией невротиков, насколько мы с ней познакомились благодаря психоанализу, и оно даст нам возможность увидеть в новом свете знакомое уже и в той и другой области.

По внешним и внутренним причинам я останавливаю мой выбор для этого сравнения на племенах, выделяемых этнографами как самых диких, несчастных и жалких, а именно на туземцах самого молодого континента – Австралии, сохранившего нам и в своей фауне так много архаического, исчезнувшего в других местах.

Туземцев Австралии рассматривают как особую расу, у которой ни физически, ни лингвистически незаметно никакого родства с ближайшими соседями, меланезийскими, полинезийскими и малайскими народами. Они не строят ни домов, ни прочных хижин, не обрабатывают земли, не разводят никаких домашних животных, кроме собаки, не знают даже гончарного искусства. Они питаются исключительно мясом различных животных, которых убивают, и кореньями, которые выкапывают. Среди них нет ни королей, ни вождей. Собрания взрослых мужчин решают общие дела. Весьма сомнительно, можно ли допустить у них следы религии в форме почитания высших существ. Племена внутри континента, вынужденные вследствие недостатка воды бороться с самыми жестокими жизненными условиями, по-видимому, во всех отношениях еще более примитивны, чем жители побережья.

Мы, разумеется, не можем ждать, что эти жалкие нагие каннибалы окажутся в половой жизни нравственными в нашем смысле, в высокой степени ограничивающими себя в проявлениях своих сексуальных влечений. И, тем не менее, мы узнаем, что они поставили себе целью с тщательной заботливостью и мучительной строгостью избегать инцестуозных половых отношений. Больше того, вся их социальная организация направлена к этой цели или находится в связи с таким достижением.

Вместо всех отсутствующих религиозных и социальных установлений у австралийцев имеется система тотемизма. Австралийские племена распадаются на маленькие семьи, или кланы, из которых каждая носит имя своего тотема. Что же такое тотем? Обыкновенно животное, идущее в пищу, безвредное или опасное, внушающее страх, реже растение или сила природы (дождь, вода), находящиеся в определенном отношении ко всей семье. Тотем, во-первых, является праотцем всей семьи, кроме того, ангелом-хранителем и помощником, предрекающим будущее и узнающим и милующим своих детей, даже если обычно он опасен для других. Лица одного тотема за то связаны священным само собой влекущим наказания обязательством не убивать (уничтожать) своего тотема и воздерживаться от употребления его мяса (или от другого доставляемого им наслаждения). Признак тотема не связан с отдельным животным или отдельным существом, а со всеми индивидами этого рода. От времени до времени устраиваются праздники, на которых лица одного тотема в церемониальных танцах изображают или подражают движениям своего тотема.

Тотем передается по наследству по материнской или отцовской линии; весьма вероятно, что первоначально повсюду был первый род передачи, и только затем произошла его замена вторым. Принадлежность к тотему лежит в основе всех социальных обязательств австралийцев; с одной стороны она выходит за границы принадлежности к одному племени, и с другой стороны отодвигает на задний план кровное родство.

Тотем не связан ни с областью, ни с местоположением. Лица одного тотема живут раздельно и мирно уживаются с приверженцами других тотемов.

А теперь мы должны, наконец, перейти к тем особенностям тотемистической системы, которые привлекают к ней интерес психоаналитика. Почти повсюду, где имеется тотем, существует закон, что члены одного и того же тотема не должны вступать друг с другом в половые отношения, следовательно, не могут также вступать между собой в брак. Это и составляет связанную с тотемом эксогамию.

Этот строго соблюдаемый запрет весьма замечателен. Он не оправдывается ничем из того, что мы до сих пор узнали о понятии или о свойствах тотема. Невозможно поэтому понять, каким образом он попал в систему тотемизма. Нас поэтому не удивляет, если некоторые исследователи определенно полагают, что первоначально – в древнейшие времена и соответственно настоящему смыслу – эксогамия не имела ничего общего с тотемизмом, а была некогда к нему добавлена без глубокой связи в то время, когда возникла необходимость в брачных ограничениях. Как бы там ни было, соединение тотемизма с эксогамией существует и оказывается очень прочным.

В дальнейшем изложении мы выясним значение этого запрета.

a) Соплеменники не ждут, пока наказание виновного за нарушение этого запрета постигнет его, так сказать, автоматически, как при других запретах тотема (например, при убийстве животного тотема), а виновный самым решительным образом наказывается всем племенем, как будто дело идет о том, чтобы предотвратить угрожающую всему обществу опасность или освободить его от гнетущей вины. Несколько строк из книги Frazer"a могут показать, как серьезно относятся к подобным преступлениям эти с нашей точки зрения в других отношениях довольно безнравственные дикари.

В Австралии обычное наказание за половое сношение с лицом из запрещенного клана – смертная казнь. Все равно, находилась ли женщина в той же самой группе людей или ее взяли в плен во время войны с другим племенем, мужчину из враждебного клана, имевшего с ней сношение, как с женой, излавливают и убивают его товарищи по клану так же, как и женщину. Однако, в некоторых случаях, если им удастся избежать на определенное время того, чтобы их поймали, оскорбление прощается. У племени Та-та-ти в Новом Южном Валисе в тех редких случаях, в которых известно, был умерщвлен только мужчина, а женщину избивали или расстреливали стрелами или подвергали ее и тому, и другому, пока не доводили ее до полусмерти. Причиной, почему ее не просто убивали, было предположение, что, может быть, она подверглась насилию. Точно так же при случайных любовных отношениях запрещения клана соблюдаются очень точно, нарушения таких запрещений оцениваются как гнуснейшие и караются смертной казнью (Howitt).

b) Так как такое же жестокое наказание полагается и за мимолетные любовные связи, которые не привели к деторождению, то мало вероятно, чтобы существовали другие, например, практические мотивы, запрета.

d) Но достаточно одного указания, чтобы убедиться, что связанная с тотемом эксогамия дает больше, следовательно, и преследует больше, чем только предупреждение инцеста с матерью и сестрами. Она делает для мужчины невозможным половое соединение со всеми женщинами его клана, т. е. с целым рядом женщин, не находящихся с ним в кровном родстве, так как рассматривает всех этих женщин, как кровных родственников. С первого взгляда совершенно непонятно психологическое оправдание этого громадного ограничения, далеко превосходящего все, что можно поставить наряду с ним у цивилизованных народов. Кажется только ясным, что роль тотема (животного), как предка, принимается здесь всерьез. Все, что происходит от того же тотема, считается кровным родством, составляет одну семью, и в пределах этой семьи все считается абсолютным препятствием к сексуальному соединению, даже самые отдаленные степени родства.

Эти дикари проявляют таким образом необыкновенно высокую степень боязни инцеста, или инцестуозной чувствительности, связанной с не совсем понятной нам особенностью, состоящей в замене реального кровного родства тотемистическим родством. Нам незачем, однако, слишком преувеличивать это противоречие, а сохраним лишь в памяти, что запреты тотема включают реальный инцест, как частичный случай.

Но остается загадкой, каким же образом произошла при этом замена настоящей семьи кланом тотема, и разрешение этой загадки совпадает, может быть, с разъяснениями самого тотема. Приходится при этом, разумеется, подумать и о том, что при известной свободе сексуального общения, переходящей границы брака, кровное родство, а вместе с ним и предупреждение инцеста становится настолько сомнительным, что является необходимость в другом обосновании запрета. Не лишним поэтому будет заметить, что нравы австралийцев признают такие социальные условия и торжественные случаи, при которых исключается обычное право мужчины на женщину.

Язык этих австралийских племен отличается особенностью, имеющей несомненную связь с интересующим нас вопросом. А именно, обозначение родства, которым они пользуются, имеет в виду не отношения двух индивидов между собой, а отношения между индивидом и группой. Они принадлежат, по выражению L. H. Morgan"a, к «классифицирующей» системе. Это значит, что всякий называет отцом не только своего родителя, но и другого любого мужчину, который согласно законам его племени мог бы жениться на его матери и стать таким образом его отцом. Он называет матерью помимо своей родительницы всякую другую женщину, которая, не нарушая законов племени, могла бы стать его матерью. Он называет «братом», «сестрой» не только детей его настоящих родителей, но и детей всех названных лиц, находящихся в родительской группе по отношению к нему и т. д. Родственные названия, которые дают друг другу два австралийца, не указывают, следовательно, на кровное родство между ними, как это соответствовало бы смыслу нашего языка. Они означают скорее социальную, чем физическую связь. Близость к этой классифицирующей системе проявляется у нас в детском языке, когда ребенка заставляют каждого приятеля и приятельницу родителей называть «дядей», «тетей», или в переносном смысле, когда мы говорим о «братьях в Аполлоне», о «сестрах во Христе».

Нетрудно найти объяснение этого столь странного для нас оборота речи, если видеть в нем остаток того брачного института, который Rev. L. Fison назвал «групповым браком», сущность которого состоит в том, что известное число мужчин осуществляет свои брачные права над известным числом женщин. Дети этого группового брака имеют основание смотреть друг на друга, как на братьев и сестер, хотя они не все рождены одной и той же матерью, и считают всех мужчин группы своими отцами.

Хотя некоторые авторы, как например, В. Westermаrсk в его «Истории человеческого брака», не соглашаются с выводами, которые другие авторы сделали из существования в языке названий группового родства, все же лучшие знатоки австралийских дикарей согласны в том, что классифицирующие названия родства следует рассматривать, как пережиток времен группового брака. Больше того, по мнению Spencer"a и Gillen"a еще и теперь можно установить существование известной формы группового брака у племен Urabunna и Diеri. Групповой брак предшествовал, следовательно, индивидуальному браку у этих народов и исчез, оставив ясные следы в их языке и нравах.

Если мы заменим индивидуальный брак групповым, то нам станет понятной кажущаяся чрезмерность предохранительных мер против инцеста, встречающихся у этих народов. Эксогамия тотема, запрещение сексуальных общений с членами одного и того же клана кажутся целесообразным средством для предупреждения группового инцеста; впоследствии это средство зафиксировалось и на долгое время пережило оправдывавшие его мотивы.

Если мы думаем, что поняли мотивы брачных ограничений австралийских дикарей, то нам предстоит еще узнать, что в существующих в действительности условиях наблюдается гораздо большая на первый взгляд сбивающая сложность. В Австралии имеется очень немного племен, у которых нет других запрещений, кроме ограничений тотема. Большинство племен организовано таким образом, что они сперва распадаются на два отдела, названных брачными классами (по-английски: Phrathries). Каждый из этих классов эксогамичен и включает большое число тотемичных семейств. Обыкновенно каждый брачный класс подразделяется на два подкласса (субфратрии), а все племя, следовательно, – на четыре; подклассы занимают место между фратриями и тотемическими семьями.

Типичная, очень часто встречающаяся схема организаций австралийского племени имеет, следовательно, такой вид:

Двенадцать тотемичных семейств распределены между двумя классами и четырьмя подклассами. Все отделения эксогамичны

Подкласс с составляет эксогамичное единство с е, а подкласс d – с f. Результат, т. е. тенденция этой организации, не подлежит сомнению; таким путем достигается дальнейшее ограничение брачного выбора и сексуальной свободы. Если бы существовало двенадцать тотемичных семейств, то, наверное, каждый член семейства, если предполагать равное число людей в каждом семействе, имел бы выбор между 11/12 всех женщин племени. Существование двух фратрий ограничивало бы число на 6/12 – равное половине; мужчина тотема и может жениться на женщине только из семейств от 1 до 6. При введении обоих подклассов выбор понижается до 3/12, т. е. до 1/4. Мужчина тотема а вынужден ограничить свой брачный выбор женщинами тотема 4, 5, 6.

Историческое отношение между брачными классами, – число которых у некоторых племен доходит до 8, – и тотемистическими семействами безусловно не выяснено. Очевидно только, что эти учреждения стремятся достичь того же, что и эксогамия и даже еще большего, но в то время, как тотем-эксогамия производит впечатление священного установления, сложившегося неизвестно каким образом, т. е. обычая, сложные учреждения брачных классов, их подразделения и связанные с ними условия, по-видимому, исходят из стремящегося к определенной цели законодательства, может быть, снова поставившего себе задачей предохранительные меры против инцеста, потому что влияние тотема ослабело. И в то время, как тотемистическая система, как нам известно, составляет основу всех других социальных обязанностей и нравственных ограничений племени, значение фратрии в общем исчерпывается достигаемым ими урегулированием брачного выбора.

В дальнейшем развитии системы брачных классов проявляется стремление расширить предохранительные меры за пределы естественного и группового инцеста и запретить браки между более отдаленными родственными группами, подобно тому, как это делала католическая церковь, распространив давно существовавшее запрещение брака между братьями и сестрами на двоюродных братьев и сестер, и прибавив к этому еще духовные степени родства.

Для интересующей нас проблемы не будет никакой выгоды от того, если мы попытаемся глубже вникнуть в чрезвычайно запутанные и не выясненные споры о происхождении и значении брачных классов, как и об отношениях к тотему. Для наших целей вполне достаточно указания на ту большую тщательность, с которой австралийцы и другие дикие народы стараются избежать инцеста. Мы должны сознаться, что эти дикари даже более чувствительны к инцесту, чем мы. Вероятно, у них больше искушений и потому против него они нуждаются в более обширных защитительных мерах.

Боязнь инцеста у этих народов не довольствуется, однако, установлением описанных институтов, которые, как нам кажется, направлены преимущественно против группового инцеста. Мы должны еще прибавить целый ряд «обычаев», которые направлены против индивидуального общения близких родственников в нашем смысле и соблюдаются совершенно с религиозной строгостью, и цель которых не может подлежать никакому сомнению. Эти обычаи, или требуемые обычаем запреты можно назвать «избеганием» (avoidances). Их распространение переходит далеко за пределы австралийских тотемистических народов, но и тут я попрошу читателя довольствоваться фрагментарным отрывком из богатого материала.

В Меланезии такие ограничивающие запрещения касаются сношений мальчиков с матерью и сестрами. Так, например, на Lepers Island, одном из Неогибридских островов, мальчик в известном возрасте оставляет материнский дом и переселяется в «клубный дом», где он с того времени постоянно спит и ест. Если ему и дозволяется посещать свой дом, чтобы получать оттуда пищу, то он должен уйти оттуда не поевши, если его сестры находятся дома; если же никого из сестер нет дома, то он может сесть возле двери и поесть. Если брат и сестра случайно встречаются вне дома на открытом месте, то они должны убежать или спрятаться в сторону. Если мальчик узнает следы ног своих сестер на песке, то ему нельзя идти по этим следам так же, как и им по его следам. Больше того, он не смеет произносить их имен и побоится произнести самое обыкновенное слово, если оно входит, как составная часть, в их имя. Это «избегание», начинающееся со времени церемониала возмужалости, соблюдается в течение всей жизни. Сдержанность в отношениях между матерью и сыном с годами увеличивается, проявляясь преимущественно со стороны матери. Если она приносит сыну что-нибудь поесть, то не передает ему сама, а только ставит перед ним. Она не обращается к нему с интимной речью, говорит ему, согласно нашему обороту речи, не «ты», а «вы». Подобные же обычаи господствуют в Новой Каледонии. Если брат и сестра встречаются, то она прячется в кусты, а он проходит мимо, не поворачивая головы.

На полуострове Газели в Новой Британии сестра по выходе замуж не должна вовсе разговаривать со своим братом, она также не произносит больше его имени, а говорит о нем описательно.

Одной из самых неожиданных для меня работ Фрейда стала “Тотем и табу”. Отец психоанализа открылся со стороны весьма осведомленного культуролога, антрополога и историка. Богатый литературный обзор, работа с обрывочными сведениями о жизни примитивных народов, моделирование заочной полемики разных авторов между собой в рамках одного текста - всё это придаёт “Тотему” черты революционного научного труда, полноценной монографии по антропологии. И, тем не менее, текст очень хорошо читается, все его четыре раздела (бывшие когда-то отдельными статьями) образуют целостную структуру.

Фрейд начинает с постановки вопроса: как и зачем у примитивных народов образовалась столь сложная система тотемных кланов (вообще тотемизма)? Исходным материалом является наблюдение за сохранившимися племенами аборигенов. Факты говорят о наличии у них искусственной экзогамии, возведенной в ранг закона. Экзогамия реализуется с помощью сложной системы тотемов, передающихся по материнской линии (позже - по отцовской). Что есть тотем? На системном языке - это класс, к которому принадлежат некоторые члены племени; половая связь внутри класса карается смертью.

По форме - это некое животное (реже растение), убийство, употребление в пищу и прикосновение к которому запрещено, за исключением особых ритуальных убийств и поедания тотема. Но чем является тотем функционально и по сути? На этот вопрос Фрейд и ищет ответ. Оказывается, что помимо тотемистической экзогамии существует целый ряд строгих запретов, регулирующих отношения между родственниками (как сиблингами, так и тещи с зятем и т.д.). Суммируя множество фактов, автор предполагает, что доминантной функцией тотемизма, равно как и этих запретов (табу), является страховка от инцеста. И далее уточняет: страховка от искушения осуществить инцест.

Здесь на помощь приходит хорошо “укомплектованный” к тому времени аппарат психоанализа. Само понятие запрета, табу, приобретает диалектический характер. Табу - это не просто запретное, но и желанное; не только проклятое, но и священное. Здесь проявляется неразличение противоположностей в архаичных языках (ср. “Лекции по введению в психоанализ”, Л. 11). В этой языковой двойственности проявляется и закрепляется психическая амбивалентность чувств к родственникам. Их забота и ранний эмоциональный контакт является предпосылкой к первому, инцестуозному, выбору объекта влечений. Отчуждение подростков от семьи в процессе инициации, то есть форсированная сепарация у примитивных народов, искусственно купирует этот конфликт.

Но амбивалентность является фундаментальным свойствам психики, поэтому она возникает вновь: по отношению к такой фигуре, как мать жены, например. В ней молодой зять может увидеть как вторую мать, на которую запрет инцеста не распространяется, так и конкурента, имеющего влияние на жену. Чтобы “не искушать” эту амбивалентность, примитивные племена и распространяют табу с близких родственников дальше, на лиц следующего круга. Кара за нарушение табу, опять-таки, является средством против искушения повторить запрещенный поступок. “Если бы они не наказывали преступника, то сами бы совершили это преступление. Преступника наказывают за то, что сами бы хотели совершить”, как точно подмечает Фрейд.

Всё многообразие примитивных запретов сводится к боязни телесного контакта с табуированным объектом, то есть прикосновения. Сходный симптом характерен для страдающих синдромом навязчивости. Этот страх является цепной защитной реакции психики. Изначально был вытеснен запретный (в психическом смысле) объект влечения. Чтобы представление объекта не смогло вернуться в сознание, цензура вытесняет все ближайшие ассоциации. Если вокруг представления формируется мощный, нагруженный либидо комплекс, то защитные меры усиливаются - и под запрет попадает целый круг объектов, лишь отдаленно связанных с исходным. Это один, фобический, сценарий, который не всегда экономически выгоден для психике. Поэтому возможен другой, навязчивый сценарий.

Круг запретных объектов не расширяется, однако человек изобретает целый ряд защитных ритуалов, которые сводятся к повторению действия, счёту, избеганию прикосновений. И если при фобии субъект бежит от влечения, то при навязчивости влечение удовлетворяется в искажённом виде - как раз во время исполнения ритуала. Таким образом, и здесь мы встречаем двойственность: наказание (чувство вины) тесно связано с исполнением запретного желания. Боязнь прикосновений стоит на стыке фобии и навязчивости. У примитивных народов мы видим почти тождественное явление: внутри социальной иерархии существует регламент кто и когда может прикасаться к жрецам, правителям, родственникам, тотемным животным. И опять здесь звучит мотив избегания искушения: простой туземец почитает вождя, но и хочет занять его место.

Продолжая тему прикосновения к вождю, Фрейд акцентирует наше внимание на две модальности табу. Если вождь (жрец и т.д.) сам прикоснется к простому человеку по своей воле и при особых условиях, то касаемый будет благословен. Если же кто-то посмеет сам коснуться вождя, то он будет не просто казнен племенем, но мгновенно проклят. То же - в отношении еды и жилища вождя, а также тотема. Известны случаи, когда случайно съевший запретную еду абориген умирает, только лишь узнает об этом. Таким образом, речь идёт не просто о зависти или искушении, а об угрозе со стороны табуированного объекта. Особенно ясно мотив угрозы проступает в отношении к мертвецам и тем, кто участвует в погребении: против них возводится целый ряд навязчивых защитных мер. Схожие меры применяются против воинов, успешно вернувшихся из похода (запрет касаться пищи, мыться, временное изгнание…).

Напротив, к погибшим врагам отношение более чем лояльное, вплоть до использования частей их тел в качестве защитных талисманов. Таким образом, полагает Фрейд, с помощью этой системы табу человек подавляет а) радость по поводу смерти родственника, б) искушение занять место короля, в) агрессию в целом, желание “перепутать” врага и сородича. Каждое из этих влечений - один из противоположных моментов амбивалентного отношения к табу. Фрейд неоднократно подчеркивает, что конфликта бы не было, если бы оба момента столкнулись в сознательном. Но так как один из моментов вытеснен, конфликт не может быть разрешен и поэтому “прорастает” в форме ритуалов, тотема и табу.

Почему же вытеснение пошло именно по такому пути? Почему примитивные народы сформировали именно такую систему запретов? В поисках ответа, Фрейд обращается к истории религии, точнее - её первого этапа, анимизма. Как известно, отражение и регуляция - одни из основных функций психики. Человек стремился не только познать мир, но и овладеть им: сначала в мыслях, потом в действии. Первой попыткой такого структурного отражение является анимизм - любое учение о духах и душе. С этими духами человек пытается контактировать и ими управлять. И посредством этого - управлять миром. Здесь имеет место особое явление: всемогущество мысли. Человек демонстрирует инфантильное мышление, которое предполагает немедленное исполнение желаний, мгновенную реализацию собственных мыслей. Постепенно для управления миром становятся не нужны духи, а достаточно только определенных действий. Так рождается магия. Магия примитивных народов разделяется на имитационную и контагиозную (или партитивную).

Первая опирается на “портрет” объекта: действие с портретом мгновенно переносится на исходник. Вторая использует часть (реальную или символическую) для воздействия на целое и является более приблеженной к объектному миру, так как затрагивает область телесного (прикосновение). Постепенно магию стали использовать для “помощи богам”. Например, в их борьбе со злом. Так магические действия стали прообразом религиозных ритуалов: человек постепенно осознает, что его собственные возможности были явно переоценены.

Психоаналитик сразу обнаружит связь магического мышления с нарцистической фазой либидо. Вера в собственное всемогущество - с игнорированием объектного мира. С другой стороны, субъект сам еще диссоциирован и вынужден искать своё отражение во множестве объектов, то есть одухотворять мир. Таким образом, анимизм и магическое мышление соответствуют нарцизму. Выбор объекта, эдипальная ситуация во всей её сложности проступают в религиозной фазе, что Фрейд покажет в дальнейшем (и не только в “Тотеме и табу”). Человек разыгрывает семейную ситуацию в божественном пространстве. Наконец, научная фаза миросозерцания может быть коллективным аналогом взрослой, целостной сексуальности. Подтверждением этой теории является регрессия современного человека к магическому мышлению: невротики часто боятся, что их желания или действия станут причиной смерти близкого человека. В целях помешать этому они создают систему защитных ритуалов.

Наиболее яркой формой такой мировоззреченской регрессии является инфантильное возвращение тотема. Что оно из себя представляет? Субъект (чаще ребенок эдипального возраста) не может разрешить противоречивых установок по отношению к родителю другого пола. Ненависть к отцу (в случае мальчика) испытывает сдвиг, обращаясь к животным, с которыми ребенок до той поры без проблем ладил и возился. Психика бежит от эдипального конфликта, заменяя его анимистической фобией тотема. В отношении к “тотемному” животному теперь чётко прослеживаются две тенденции: а) амбивалентность, б) отождествление себя с тотемом. Последнее снова напоминает нам о том, что тотем - всегда групповая идентичность. В качестве примера Фрейд ссылается на случай маленького Ганса (разобранный в отдельной статье) и случай венгерского мальчика, который “выбрал” своим тотемом курицу после угрозы кастрации со стороны птицы.

Для Фрейда, однако, важно не только продемонстрировать преимущества аналитического подхода, но и высветить те лакуны, которые остаются в других теориях происхождения экзогамии и тотемизма. Первая группа теорий - номиналистическая: примитивные народы случайным образом именовали соплеменников каким-либо предметом. Так как основным видом социальной деятельности была охота, то “именами” становились действия охотников и сами животные.

Вторая группа - социогенные теории: тотем являлся не фактором, а продуктом культуры, аналогом “общественного договора”. Наконец, третья группа - психологическая: тотем стал способом бегства от тревоги, убежищем для души, точкой защитной регрессии. Фрейд убедительно критикует слабые места этих теорий и показывает, как аналитический подход даёт психологическим теориям полностью восполнить все пробелы.
Финальную целостность теория тотема обретает уже в рамках психоаналитической мифологии. Миф - это хорошо структурированный символический сценарий. Аналитический миф - это сценарий, развертывающийся одновременно во всех системах психики. Индивидуальным мифом о сотворении мира является миф об отцеубийстве, результатом которого стало “сотворение” всего топического многообразия.

Манифестное содержание мифа довольно простое: первобытной ордой управлял Отец, который сдерживал сексуальные влечения сыновей и изгонял потенциальных конкурентов. Однажды изгнанники собрались вместе, их подавленное либидо трансформировалось в чувство гомосексуального братство. Тогда сыновья вернулись и убили отца, но ни один из них не мог занять его место: иначе бы междоусобицы продолжились с новой силой. Братья разделили власть, наложив табу на инцест - источник могущества Отца. Что скрыто за этим мифом? Ответ: чувство вины. Убив Отца, убийцы не смогли стать Отцом. Агрессивный импульс не получил полной разрядки и трансформировался в тревожное ожидание наказание. Отсюда амбивалентное отношение к тотему и к табу. Этот миф показывает нам, насколько тесно связаны эти два понятия.

Внутри мифа содержится ещё один важный мотив: отождествление с Отцом через тотем. Примитивный человек, чьё коллективное мировоззрение соответствует индивидуальной регрессии, не может интроецировать потерянный объект. Он может только его инкорпорировать, то есть поглотить, разрушить, съесть. Поэтому в особые дни табу снимается - и всё племя придаётся кровосмесительным оргиям и ритуальному убийству и поеданию тотемного животного. Эти ритуалы отличались искренней жестокостью и самозабвенностью участников. Можно сказать, что племя испытывало катарсис. Позднее, в более цивилизованной форме поедание тотема (инкорпорация) сменилась причастием (итроекцией), когда с Отцом отождествляется не просто сын, но один из братьев. Каждый из племени не был равен тотему - всё племя являло собой единый тотем. Религиозная паства атомарна, но каждый её атом стремится быть как можно ближе к богу. Эти вопросы будут подробно разобраны Фрейдом в работе “Психология масс”.

Что же произошло дальше? Отцеубийство стало филогенетическим фактором. Табу на инцест и убийство тотема (считай, Отца) передавалось из поколения в поколение, утрачивая ясность своих предпосылок, но вызывая у каждого человека бессознательный отклик. Племена, в которых запретные влечения подавлялись, нашли спасение в сублимации: возможно, так зародилась первобытная культура. Кроме того, запрет на инцест оказался генетически выгоден, что стало дополнительным фактором сохранения именно тех племён, в которых тотемизм и экзогамия имели место. Но если бы человек не вышел из нарцистической ловушки собственного всемогущества, если бы он не боялся хотя бы кары за убийство Отца, он не смог бы развиться до эдиповой (фаллической) фазы и не “пронзил реальность” своей первобытной культурой.

В заключении Фрейд вновь подчеркивает, что его исследования по антропологии необходимы, в первую очередь, для лучшего понимания психоанализа. И наоборот. Веру дикаря во всемогущество мысли (и собственных желаний) мы находим у ребёнка. Контагиозность табу проходит красной нитью сквозь неврозы навязчивости. Анимистическая магия “сопровождает” психические автоматизмы, например синдром Кандиньского-Клерамбо. Многие детские игры напоминают активность диких племен. Невротики черпают своё симптоматическое вдохновение из вытесненных влечений детства. Всё это позволяет Фрейду провести ось “ребёнок, дикарь, невротик” и существенно продвинуться в своих аналитических изысканиях. Отец психоанализа также даёт хороший совет учёным из других сфер не стесняться и использовать аналитический подход в своей работе. Как покажет история, этот совет поможет очень и очень многим.

Уточняющие замечания

Тотем - это коллективная идентичность, единственная общность, формирующая племя. Нельзя сказать, что “кровные родственники по материнской линии все принадлежат к тотему” - это не аналитический подход. Точнее будет: “мы все суть тотем” или еще лучше “я (коллективное) есть тотем”.

Эта работа показывает, насколько обогащают друг друга психоанализ и антропология. Открытие Фрейда в том, что он увидел в тотемизме проявление эдипова конфликта. Цепочка рассуждений вполне очевидна, если принять во внимание групповую идентичность: “а) тотем = Отец, б) мы все = тотем, потому что убили Отца, в) ожидание кары - значит, тотем табуирован, г) любая женщина нашего тотема также табуирована, ибо сама есть тотем”. Но есть и другая линия: “а) мать заботится о потомстве, она “хороший объект”, б) я убеждаюсь, что не всемогущ и ищу защиты, в) я выбираю “хороший объект” и переношу на него либидо”. Эти два момента вступают в диалектическое противоречие, которое не может разрешиться, потому что как минимум один из моментов вытеснен. Современный человек не может и не должен возвращаться к такой постановке конфликта. У него уже нет примитивных механизмов отреагирования бессознательного напряжения. Поэтому возвращение и обострение эдипальной ситуации воспринимает психикой как крах вытеснения и требует “срочных мер” в виде неврозов.

Фрейд делает попытку перенести свои рассуждения и на современную религию. В самом деле, для религиозных культов характерны всевозможные очищающие катарсические ритуалы, а тема греха (падения, сансары…) является ключевой. Всё многообразие религий и культов имеет общий лейтмотив - и Фрейд смело подбирается к “автору” этого мотива. Осознать и выговорить причины невроза - значит победить невроз. Как знать? Может, открытие Отца психоанализа позволит его непослушным сыновьям проявить запоздалое послушание и вырваться из тисков веры в собственную греховность?

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)

Зигмунд Фрейд
Тотем и табу. Психология первобытной культуры и религии

ВВЕДЕНИЕ

Рим. Сентябрь 1913.

* * *

I
БОЯЗНЬ ИНЦЕСТА

В дальнейшем изложении мы выясним значение этого запрета.

c) Так как тотем передается по наследству и не изменяется вследствие брака, то легко предвидеть последствия запрета, например, при унаследовании со стороны матери. Если муж принадлежит к клану с тотемом кенгуру и женится на женщине с тотемом эму, то дети, мальчики и девочки, все эму. Сыну, происшедшему из этого брака, благодаря правилу тотема, окажется невозможным кровосместительное общение с матерью и сестрами, которые также эму1
Отцу, который принадлежит к клану с тотемом кенгуру, предоставляется, однако, возможность, по крайней мере согласно этому запрету, инцеста со своими дочерьми эму. При унаследовании тотема со стороны отца, – кенгуру и дети также кенгуру; отцу был бы тогда запрещен инцест с дочерьми, а для сына был бы возможен инцест с матерью. Эти следствия запрета тотема содержат указания на то, что унаследование по материнском линии более старо, древнее, чем по отцовской лилии, потому что есть основания полагать, что запреты тотема, прежде всего, направлены против инцестуозных вожделений сына.

Двенадцать тотемичных семейств распределены между двумя классами и четырьмя подклассами. Все отделения эксогамичны2
Число тотемов произвольно.

На Новом Мекленбурге такие ограничения распространяются на двоюродных брата и сестру (хотя не всякого рода), но также и на родных брата и сестру; они не должны близко подходить друг к другу, не должны давать руки друг другу, делать подарков, но могут говорить друг с другом на расстоянии нескольких шагов. В наказание за инцест с сестрой полагается смерть через повешение.

На островах Фиджи правила «избегания» особенно строги. Они касаются там не только кровных родственников, но даже и групповых сестер. Тем более странное впечатление производит на нас, когда мы слышим, что этим дикарям известны священные оргии, в которых лица именно с этой запрещенной степенью родства отдаются половому соединению, – если мы только не предпочтем воспользоваться этим противоречием для объяснения указанного запрещения вместо того, чтобы ему удивляться.

У Battas на Суматре эти правила «избегания» распространяются на все родственные отношения. Для Вattа было бы крайне неприлично сопровождать родную сестру на вечеринку. Вatta – брат чувствует себя крайне неловко в обществе сестры даже в присутствии посторонних лиц. Если кто-нибудь из них заходит в дом, то другой предпочитает уйти. Отец также не останется наедине со своей дочерью в доме, так же как и мать со своим сыном. Голландский миссионер, сообщающий об этих нравах, прибавляет, что, к сожалению, должен считать их очень обоснованными. У этого народа принято думать, что пребывание наедине мужчины с женщиной приведет к неподобающей интимности и, так как они опасаются всевозможных наказаний и печальных последствий от полового общения между кровными родственниками, то поступают вполне правильно, когда благодаря таким запретам стараются избежать подобных искушений.

У Barongos в бухте Делагоа в Африке странным образом самые строгие предосторожности принимаются по отношению к невестке, жене брата собственной жены. Если мужчина встречается где-нибудь с этой опасной для него личностью, то тщательно избегает ее. Он не рискует есть с ней из одной миски, нерешительно заговаривает с ней, не позволяет себе зайти в ее хижину и здоровается с ней дрожащим голосом.

У Akamba (или Wakambа) в Британской Ост-Африке существует закон «избегания», который должен был бы встречаться чаще. Девушка обязана тщательно избегать родного отца в период времени между наступлением половой зрелости и замужеством. Она прячется при встрече с ним на улице, никогда не рискует сесть возле него и ведет себя так до момента своего обручения. После замужества нет больше никаких препятствий для ее общения с отцом.

Самое распространенное и самое интересное для цивилизованных народов «избегание» касается ограничений общения между мужчиной и его тещей. Оно распространено повсюду в Австралии, а также в силе у меланезийских, полинезийских и негритянских народов; поскольку распространены следы тотемизма и группового родства, и, вероятно, имеет еще большее распространение. У некоторых из этих народов имеются подобные же запрещения безобидного общения женщины с ее свекром, но все же они не так уже постоянны и не так серьезны. В отдельных случаях и тесть, и теща становятся предметом «избегания».

Так как нас меньше интересует этнографическое распространение, чем содержание и цель избегания тещи, то я и в этом случае ограничусь сообщением немногих примеров.

На Банковых островах эти запреты очень строги и мучительно точны. Мужчина должен избегать своей тещи так же, как и она его. Если они случайно встречаются на тропинке, то женщина отходит в сторону и поворачивается к нему спиной, пока он не пройдет, или то же самое делает он.

В vanna Lava (Port Patteson) мужчина не должен проходить даже берегом моря за своей тещей раньше, чем прилив не смоет следов ее ног на песке. Но они могут разговаривать друг с другом на известном расстоянии. Совершенно исключается возможность того, чтобы он когда-нибудь произнес имя своей тещи или она – зятя.

На Соломоновых островах мужчина со времени женитьбы не должен ни смотреть на свою тещу, ни разговаривать с ней. Когда он встречается с ней, то делает вид, как будто не знает ее, и изо всех сил убегает, чтобы спрятаться от нее.

Ай да Зигмунд!
Ай да Фрейд!

Не поспоришь: свою психоаналитическую теорию он разработал досконально. Изумляет возможность ее применения к самым различным феноменам человеческого существования. Это обстоятельство заслуживает высокой оценки. Оно же побуждает не придавать особого значения тому, что в книге порядка 60-70% - заимствованного материала (у Фрэзера, Вундта, Ланга, Дюркгейма и др. исследователей примитивных народов). Разумеется, «Тотем и табу» не сводится к простому пересказу уже имеющихся концепций. Но Фрейду приходится отталкиваться от чужих точек зрения, поскольку при рассмотрении указанных явлений он, по своему собственному признанию, вступает на чуждую ему почву (не совсем попадающую в границы его компетенции).

На свое усмотрение он сделал выборку необходимых источников (и, судя по всему, потратил на это немало времени). Далее, что нужно отметить, он систематизировал, обобщил и классифицировал разнообразную и порой противоречивую информацию по изучаемому вопросу. Это, конечно, большой плюс. К тому же, он доступно и ясно изложил те данные, что почерпнул у других ученых. Интересно было почитать в его передаче про жизнь первобытных и еще сохранившихся к тому времени примитивных племен Австралии, Африки, Америки, а также островных кланов. Но еще более интересно было наблюдать, как он занимался окантовкой полученных данных, придавал им непосредственно психоаналитическую огранку. Это такой взгляд вглубь или наоборот изнутри труднодоступных нам явлений, желание не останавливаться на существующих очевидных обоснованиях, но попытаться дойти до самого корня, до смысла и сущности. Большое осложнение здесь состояло в том, что на момент написания книги уже трудно было отыскать такие племена, социальная и религиозная организация которых дошла бы до нас в их первозданном, неизменном виде; в большей части случаев она уже была искажена и представлена вторичными признаками. Прошлое темно, и Фрейд старался пролить на него свет посредством проведения параллелей: сравнения душевной жизни дикарей с достигнутыми в психоанализе результатами, в частности – в области исследования невроза.

Если попытаться сделать небольшой обзор тех выводов, к которым он в итоге пришел (попутно увязав его взгляды в некую систему), если попробовать с помощью ретроспективного способа проследить пути происхождения тотемизма и табу (следовательно, религии, нравственности и социальности), то выглядеть это будет примерно так:

Обратившись к одной из мировых религий, а именно, к христианской, в ней можно увидеть свидетельство свершившегося в доисторическую эпоху великого преступления – убийства объединившимися сыновьями своего Отца. Однако стоит добавить, что их отношение далеко не исчерпывалось только враждебным. Их чувства носили амбивалентную направленность. Убийство – это следствие враждебности, ненависти. Другим следствием, вытекающим из противоположного, любовного отношения было раскаяние, возникновение чувства вины после совершенного злодеяния. И оно требовало искупления. Так вот, самое грандиозное и полное искупление этого первородного греха (убийства Отца) есть принесение в жертву Христа. Самопожертвование сына явилось действом, снимающим чувство вины со всего человеческого рода (одновременно оно и указывает на содержание произошедшей трагедии).

Следует уточнить, что Фрейд к своим догадкам присовокупил предположения Дарвина, который по аналогии с животным миром заключил, что и первобытная человеческая орда была устроена подобным образом: в ней заправлял один сильный самец, изгнавший всех других представителей мужского пола и присвоивший себе право владения всеми женщинами. Однажды сыновьям надоело такое положение дел, они взбунтовались и убили отца. Это жертвоприношение – во многом коррелят жертвенных тотемических трапез-празднеств. Видимо, начало тотемизма и следует искать в том важнейшем событии: убив отца, сыновья сначала праздновали, но затем пожалели о содеянном и поклялись больше подобного не совершать, теперь уже перенеся образ отца на тотемное животное. На замену отца была перенесена и кофликтность, амбивалентность чувств. Тогда из осознания вины и родились два главных принципа тотемизма (его канон): не убивать тотемное животное (читай Отца, предка и прародителя) и не вступать в половые отношения с женщинами своего тотема (к чему до этого очень стремились). Возможно, так и произошел переход от патриархальной орды к братским кланам.

В тотемизме уже можно обнаружить зачатки религии (почитание тотема, отождествление с ним), социальности (путем приобщения к тотему – обеспечение крепких уз, священной связи и общих обязательств членов клана) и нравственности (экзогамия, запрещение инцеста). При этом нельзя забывать, что преступные желания не уходят из душевной жизни совсем; такие влечения только вытесняются в бессознательное и продолжают там существовать в подавленном виде в качестве самых сильных соблазнов и искушений. Отсюда, чтобы не дать им возможности вырваться наружу, люди изобретают табу, направленное против запретных вожделений людей. Запрет табу – результат той же амбивалентности. Табу соблюдаются неукоснительно под страхом неотвратимого наказания, под страхом смерти.

Прослеживая связь времен и преемственность поколений в их душевных переживаниях, Фрейд говорит о том, что это ожидание неминуемого возмездия также свойственно и неврозу навязчивости. Вообще, невротикам, как и примитивным народам, присуще т.н. «всемогущество мысли»: они отдают приоритет психической реальности над фактической, признавая действительность не переживания, а мышления и допуская переоценку психических актов. И самое главное, первостепенный для психоанализа Эдипов комплекс (желание устранить соперника-отца в борьбе за обладание матерью и при этом восхищение им, борьба враждебных чувств с нежными, сыновье сопротивление и сознание собственной вины), составляющий ядро всех неврозов, в своих последствиях совпадает с двумя основными табу тотемизма, и поэтому может считаться источником, из которого проистекают человеческие институты и нормы.

Тотем и табу краткое содержание. Эссе по работе зигмунда фрейда "тотем и табу". а) Обращение с врагами

Зигмунд ФрейдТотем и табу. Психология первобытной культуры и религии

ВВЕДЕНИЕ

* * *

IБОЯЗНЬ ИНЦЕСТА

Зигмунд Фрейд
Тотем и табу. Психология первобытной культуры и религии

I
БОЯЗНЬ ИНЦЕСТА